Guillermo Valencia
Cigüeñas Blancas
De cigüeñas la tímida bandada,
recogiendo las alas blandamente,
pasó sobre la torre abandonada,
a la luz del crepúsculo muriente;
hora en que el Mago de feliz paleta
vierte bajo la cúpula radiante
pálidos tintes de fugaz violeta
que riza con su soplo el aura errante.
Esas aves me inquietan; en el alma
reconstruyen mis rotas alegrías;
evocan en mi espíritu la calma,
la augusta calma de mejores días.
Afrenta la negrura de sus ojos
al abenuz de tonos encendidos,
y van los picos de matices rojos
a sus gargantas de alabastro unidos.
Vago signo de mística tristeza
es el perfil de su sedoso flanco
que evoca, cuando al sol se despereza,
las lentas agonías de lo Blanco.
Con la veste de mágica blancura,
con el talle de lánguido diseño,
semeja en el espacio su figura
el pálido estandarte del Ensueño.
Y si, huyendo la garra que la asecha,
el ala encoge, la cabeza extiende,
parece un arco de rojiza flecha
que oculta mano en el espacio tiende.
A los fulgores de sidérea lumbre,
en el vaivén de su cansado vuelo,
fingen, bajo la cóncava techumbre,
bacantes del azul ebrias de cielo...
На колокольню пугливая стая села, сложивши усталые крылья. Сверху закатный костер, угасая, сыпал золу позолоченной пылью.
Капали краски у Мага с палитры, густо слоясь в фиолетовой дали; ветер, с лилового неба пролитый, скручивал их в голубые спирали.
Эти неслыханно белые птицы разбередили мне память, врываясь в душу, в которой им не поселиться, провозгласив позабытую радость.
Черные очи, росинки печали, в белой оправе, как символ контраста; красные клювы собой увенчали шеи, отлитые из алебастра.
Шея вливается в пенное устье в профиль повернутого силуэта, выгнутого иероглифом грусти или конвульсией белого цвета.
Вылеплен из белизны баснословной, напоминает застывшее пламя аист, мерцающий в сумраке, словно греза, поднявшая снежное знамя.
Если же рядом почудится злое, взмоет он, клювом пространство тараня, будто бы лук с розоватой стрелою в небе натянут невидимой дланью.
В плесках астрального блеска не тая, светит печаль непонятная, где бы ни пролетала усталая стая, пьяная от полуночного неба.
León de Greiff
Balada del mar no visto, ritmada en versos diversos
No he visto el mar. Mis ojos –vigías horadantes, fantásticas luciérnagas; mis ojos avizores entre la noche; dueños de la estrellada comba; de los astrales mundos; mis ojos errabundos familiares del hórrido vértigo del abismo; mis ojos acerados de viking, oteantes; mis ojos vagabundos no han visto el mar...
La cántiga ondulosa de su trémula curva no ha mecido mis sueños; ni oí de sus sirenas la erótica quejumbre; ni aturdió mi retina con el rútilo azogue que rueda por su dorso... Sus resonantes trombas, sus silencios, yo nunca pude oír...: sus cóleras ciclópeas, sus quejas o sus himnos; ni su mutismo impávido cuando argentos y oros de los soles y lunas, como perennes lloros diluyen sus riquezas por el glauco zafir...! No aspiré su perfume!
Yo sé de los aromas de amadas cabelleras... Yo sé de los perfumes de los cuellos esbeltos y frágiles y tibios; de senos donde esconden sus hálitos las pomas preferidas de Venus! Yo aspiré las redomas donde el Nirvana enciende los sándalos simbólicos; las zábilas y mirras del mago Zoroastro... Mas no aspiré las sales ni los iodos del mar.
Mis labios sitibundos no en sus odres la sed apagaron: no en sus odres acerbos mitigaron la sed... Mis labios, locos, ebrios, ávidos, vagabundos, labios cogitabundos que amargaron los ayes y gestos iracundos y que unos labios –vírgenes- captaron en su red! Hermano de las nubes yo soy. Hermano de las nubes, de las errantes nubes, de las ilusas del espacio: vagarosos navíos que empujan acres soplos anónimos y fríos, que impelen recios ímpetus voltarios y sombríos! Viajero de las noches yo soy. Viajero de las noches embriagadas; nauta de sus golfos ilímites, de sus golfos ilímites, delirantes, vacíos, - vacíos de infinito..., vacíos...-Dócil nauta yo soy, y mis soñadores derrotados navíos... Derrotados navíos, rumbos ignotos, antros de piratas... ¡el mar!
Mis ojos vagabundos –viajeros insaciados- conocen cielos, mundos, conocen noches hondas, ingraves y serenas, conocen noches trágicas, ensueños deliciosos, sueños inverecundos... Saben de penas únicas, de goces y de llantos, de mitos y de ciencia, del odio y la clemencia, del dolor y el amar...!
Mis ojos vagabundos, mis ojos infecundos...: no han visto el mar mis ojos, no he visto el mar!
Не видели еще ни разу моря мои глаза – два марсовых, буравящих пространство, два светляка, блуждающих в ночи, в излучинах космических пучин, стальные очи викинга: в их взгляде клубится ужас обморочной пади, – мои глаза, питомцы вечных странствий в пространстве звезд, в лазоревом просторе, не видели еще ни разу моря.
Его лучистая, излучистая зыбь мою мечту ни разу не качала. Призывный плач сирен не слышал я… Вся в ртутных высверках, морская чешуя мои глаза не жгла слепящим жалом. Меня еще ни разу не глушили набат штормов и штилей тишина: крутая циклопическая ярость, а вслед за ней – безмолвная усталость, когда внезапно, утомясь от бурь, оно лощит серебряные блики, кропя луной сапфирную лазурь…
Я пил взахлеб медвяный аромат любимых локонов и лебединой шеи, я столько раз вдыхал весенний сад грудей, белее лепестков лилеи, я жег в курильницах таинственный сандал, нирвану обещающий… Я часто такими благовоньями дышал, что и не снились магам Зороастра!
Но я не знаю запаха восхода, набухшего соленой влагой йода.
Мои запекшиеся губы не холодило пенное вино морской волны… Мои запекшиеся губы, спаленные желаньем звука трубы, сожженные пустыней жажды губы не пенящейся брагою волны – вином любимых губ опьянены!
Я брат бродячим белым облакам. Брат облакам, поющим парусами летучего голландца… Чудакам, гонимым зачарованно ветрами, мятущимся, задумчивым умам, плывущим в одиночестве над нами. Я странник полночи, я старый мореход, бортом судьбы о рифы ночи тертый. Саргассовы моря ее и фьорды пронзил до дна светящийся мой лот. А вы, мои сомнамбулические сны! Вы – корабли, разбитые о скалы, запутанные карты и корсары, хмельная прихоть зреющей волны!
Мои глаза – скитальцы во вселенной, извечные паломники ночей, – тишайших, бальзамических ночей, трагических, тоскою рвущих вены… На дне моих мифических очей – осколки затонувших сновидений: виденья наслаждения и пени, смертельной боли скрюченные тени, и призрак мщенья, жаждущий прощенья, и – в пропасти – высокая звезда, и свет любви, замешенной на горе…
Все это вместе сплавили во взоре мои глаза, не видевшие моря, не видевшие моря никогда.
Eduardo Carranza
El sol de los venados
Recuerdo el sol de los venados
desde un balcón crepuscular.
Allí fui niño, ojos inmensos,
rodeado de soledad.
El balcón se abría a los cerros,
lejanos, casi de cristal.
En lo hondo trazaba el río
su tenue línea musical.
El balcón que vengo narrando
era bueno para soñar.
Y en la tarde nos asomábamos por él
hacia la inmensidad,
hacia las nubes y el ensueño,
hacia mi poesía ya.
Del jardín subía la tarde
como de un pecho el suspirar
y el cielo azul era tan bello
que daban ganas de llorar.
Todas las cosas de repente se detenían
y era cual si mirase en el cielo abierto
en pausa sobrenatural.
Por el silencio de mi madre
se oía a los ángeles cruzar
y quedábamos un instante
fuera del tiempo terrenal,
aleados y transparentes,
como viviendo en un vitral.
Todo el giro se iluminaba
como de un súbito cantar,
tristaba el sol de los venados
como un dorado recental
por los cerros abandonado,
un sol cordial, un sol mental
como pensado por la frente de una doncella,
un sol igual al aleteo de una sonrisa
que no se alcanza a deshojar,
como la víspera de un beso
fue el aroma de la claridad.
Sueño del sol, cuento del sol,
y era entonces cuando el turpial,
como ahogándose en melodía
en su jaula rompía a cantar,
todo en la tierra de los hombres
parecía a punto de volar
y que en el mundo todo fuera
de aire y alma, nada más.
Esto duraba menos tiempo
del que yo llevo en lo narrar.
Las tristes cosas recobraban de pronto
su rostro habitual,
el viento azul volvía a la rama,
volvía el tiempo a caminar,
y en el hondo río reanudaba
su discurrir hacia el mar.
Entre la gloria del ponente,
abierto aún de par en par,
tendían sus alas las campanas
hacia un célico santoral.
Recuerdo el sol de los venados
desde un balcón crepuscular.
Los días huían como nubes altas
de un cielo matinal.
Allí fui niño, allí fui niño
y tengo ganas de llorar.
¡Ah! Tristemente os aseguro
tanta belleza fue verdad.
Моей маме
Я помню: оленье солнце
врастало рогами в сумрак.
Вдали стекленели горы,
прозрачные, как рисунок
ребенка… Я был ребенком,
чей взгляд одинокой болью
струился, как наша речка,
поющая вдоль по полю
печальную песню русла.
Я помню, как мне с балкона
открылось, что мирозданье
мечтательно и бездонно,
и сон оленьего солнца,
казалось, навеки вечен.
А с трепетных губ жасмина,
как вздох, поднимался вечер.
Дышали стихом грядущим
и сок лепестка, и мякоть.
И было столь синим небо,
что очень хотелось плакать.
Я с мамой молчал. И это
безмолвие было в ранге
святой тишины, в которой
над нами витает ангел.
Мы в эту минуту были
во сне прозрачного слова,
отчеркнутого кристаллом
от четкой черты земного
и времени, и пространства…
Я помню себя ребенком.
Я помню солнце безрогим,
безропотным олененком.
Резвилось оно, катилось
на дно витражей заката.
Вживались мы в зазеркалье
cтеклянного небоската.
Цвели розмарины, мама,
устами прозрачных вестниц.
Предчувствием поцелуя
порхали улыбки сверстниц.
Сон солнца, рассказ луча ли,
аквариум акварели?
Из клетки сиял, из кроны ль
кристалл соловьиной трели?
Казалось, что все на свете
из воздуха и дыханья.
Казалось, что все готово
к свечению и порханью.
Но это мгновенье длилось
не более, чем мгновенье,
и смаргивалось ресницей
печального отрезвленья.
Пружина часов сминала
зеркальную гладь покоя,
и снова кристалл разлуки
оказывался рекою.
Но долго на дне заката,
обрызганы красной пылью,
вечернего перезвона
прозрачные крылья плыли.
Я помню: оленье солнце
врастало рогами в сумрак,
и был окоем прозрачен
и чист, как детский рисунок.
Конечно, я был ребенком,
но снова твержу устало:
прекрасное — невозможно,
и все же существовало.